В хорошей постели надо спать голым.
Роберт Силверберг. «Джанни».
Знаю, на сегодня уже перебор с книгами, но все же.
Небольшой рассказ на двадцать страниц, но сколько в нем всего!
Во-первых, главный герой – упомянутый мною парой постов ранее Джованни Перголези, помните еще такого? Его временным ковшом (или по-русски машиной времени) выцепили к нам, в 2008-й.
Думаете, он был подавлен? Еще как ошибаетесь! Не на того напали! Джанни держался молодцом. Мало того, он быстро влился в ряды современной молодежи настолько, что стал забывать, что когда-то был великим непризнанным при жизни композитором.
Подростки визжали, зал заполнял густой, почти осязаемый, давящий звук, вспыхивали цвета, пульсировал свет, люди теряли разум. А посреди всего этого сумасшествия сидел Джованни Баттиста Перголези (1710-1736), выпускник «Консерваторио дей Повери», органист королевской капеллы в Неаполе, руководитель капеллы у принца Стильяно — сидел подключенный, сияющий, в экстазе улетевший в какие-то высшие сферы.
А потом все покатилось по наклонной. И никто ничего не мог с этим сделать, а тот, кто мог – не хотел, он брал от жизни все.
— Ладно, если это забавляет тебя, слушай, играй и делай, что хочешь. Но господь создал тебя для настоящей музыки.
— Это и есть настоящая музыка.
— Для сложной музыки. Серьезной музыки.
— Я умирал с голода, сочиняя такую музыку.
— Ты опередил свое время. Теперь тебе не придется голодать. Твою музыку будет ждать огромная аудитория.
— Да. Потому что я стану балаганным дивом. А через два месяца меня снова забудут. Нет, Дейв, grazie [спасибо (ит.)]. Хватит сонат, хватит кантат. Это не музыка вашего мира. Я хочу посвятить себя рок-форсажу.
— Я запрещаю это, Джанни!
Его глаза сверкнули, и я увидел за хрупкой, щегольской оболочкой что-то стальное, непоколебимое.
— Я не принадлежу вам, доктор Ливис.
— Я дал тебе жизнь.
— Как и мои родители. Но им я тоже не принадлежал.
— Ладно, Джанни. Давай не будем ссориться. Я только прошу тебя не поворачиваться спиной к своему таланту, не отвергать дар, которым наградил тебя господь для…
— Я ничего не отвергаю. Просто трансформирую. — Он выпрямился и произнес прямо мне в лицо: — Оставьте меня в покое. Я не буду вашим придворным композитором. И не стану сочинять для вас мессы и симфонии. Никому они сегодня не нужны, по крайней мере новые, а старые слушает лишь горстка людей. Для меня этого недостаточно. Я хочу славы, capisce [понятно (ит.)]? Я хочу стать богатым. Ты думал, я всю жизнь проживу балаганным чудом, музейным экспонатом? Или научусь писать этот шум, который называют современной классикой? Мне нужна слава. В книгах пишут, что я умер нищим и голодным. Так вот, когда ты умрешь один раз нищим и голодным, когда поймешь, что это такое, тогда приходи, и мы поговорим о сочинении кантат. Я никогда больше не буду бедным. — Он рассмеялся.
Концовка повергла меня в пучины отчаяния, и одновременно не могло быть иначе – это было закономерно. Но все равно было горько и обидно.
Ладно, о чем я говорю? Нужно не так. Перефразирую: народ, найдите двадцать минут на это. Оно того стоит. Вы не пожалеете, правда.
Знаю, на сегодня уже перебор с книгами, но все же.
Небольшой рассказ на двадцать страниц, но сколько в нем всего!
Во-первых, главный герой – упомянутый мною парой постов ранее Джованни Перголези, помните еще такого? Его временным ковшом (или по-русски машиной времени) выцепили к нам, в 2008-й.
Думаете, он был подавлен? Еще как ошибаетесь! Не на того напали! Джанни держался молодцом. Мало того, он быстро влился в ряды современной молодежи настолько, что стал забывать, что когда-то был великим непризнанным при жизни композитором.
Подростки визжали, зал заполнял густой, почти осязаемый, давящий звук, вспыхивали цвета, пульсировал свет, люди теряли разум. А посреди всего этого сумасшествия сидел Джованни Баттиста Перголези (1710-1736), выпускник «Консерваторио дей Повери», органист королевской капеллы в Неаполе, руководитель капеллы у принца Стильяно — сидел подключенный, сияющий, в экстазе улетевший в какие-то высшие сферы.
А потом все покатилось по наклонной. И никто ничего не мог с этим сделать, а тот, кто мог – не хотел, он брал от жизни все.
— Ладно, если это забавляет тебя, слушай, играй и делай, что хочешь. Но господь создал тебя для настоящей музыки.
— Это и есть настоящая музыка.
— Для сложной музыки. Серьезной музыки.
— Я умирал с голода, сочиняя такую музыку.
— Ты опередил свое время. Теперь тебе не придется голодать. Твою музыку будет ждать огромная аудитория.
— Да. Потому что я стану балаганным дивом. А через два месяца меня снова забудут. Нет, Дейв, grazie [спасибо (ит.)]. Хватит сонат, хватит кантат. Это не музыка вашего мира. Я хочу посвятить себя рок-форсажу.
— Я запрещаю это, Джанни!
Его глаза сверкнули, и я увидел за хрупкой, щегольской оболочкой что-то стальное, непоколебимое.
— Я не принадлежу вам, доктор Ливис.
— Я дал тебе жизнь.
— Как и мои родители. Но им я тоже не принадлежал.
— Ладно, Джанни. Давай не будем ссориться. Я только прошу тебя не поворачиваться спиной к своему таланту, не отвергать дар, которым наградил тебя господь для…
— Я ничего не отвергаю. Просто трансформирую. — Он выпрямился и произнес прямо мне в лицо: — Оставьте меня в покое. Я не буду вашим придворным композитором. И не стану сочинять для вас мессы и симфонии. Никому они сегодня не нужны, по крайней мере новые, а старые слушает лишь горстка людей. Для меня этого недостаточно. Я хочу славы, capisce [понятно (ит.)]? Я хочу стать богатым. Ты думал, я всю жизнь проживу балаганным чудом, музейным экспонатом? Или научусь писать этот шум, который называют современной классикой? Мне нужна слава. В книгах пишут, что я умер нищим и голодным. Так вот, когда ты умрешь один раз нищим и голодным, когда поймешь, что это такое, тогда приходи, и мы поговорим о сочинении кантат. Я никогда больше не буду бедным. — Он рассмеялся.
Концовка повергла меня в пучины отчаяния, и одновременно не могло быть иначе – это было закономерно. Но все равно было горько и обидно.
Ладно, о чем я говорю? Нужно не так. Перефразирую: народ, найдите двадцать минут на это. Оно того стоит. Вы не пожалеете, правда.