В хорошей постели надо спать голым.
Все-таки нам с Мишкой уже мало маминой нежности.
Мы с ним какие-то недолюбленные. О его девушках я ничего не знаю, он очень скрытный в этом смысле, а жениться не собирается пока, как и я, впрочем.
Поэтому вполне логично, что когда я приезжаю, он не может от меня оторваться и жажду прикосновений маскирует естественным для него способом: дарит ими не ласку, а боль. Ну, это я, конечно, утрирую, но стоять рядом со мной спокойно это не для него, руки сами собой тянутся к моим рукам, выламывают пальцы, локтевые суставы, плечи, а ноги осторожно пинают меня в колени. Это как игра, все сопровождается громкими писками-визгами, которые Грэнма, например, вообще не может выносить – морщится и кричит: «Ты же ей ручки вырвешь!». «Вырву ручки, чем будет махать?» - заливается этот мелкий засранец.
Я уже традиционно лежу с ним на ковре в зале, мама с Грэнмой болтают на диване. Я сворачиваюсь в клубок, но он упрямо притягивает мою голову к себе, прижимаясь к моему лбу своим.
- Когда смотришь на человека с такого расстояния, он становится очень-очень страшным, - делюсь наблюдениями я, не считая нужным уточнять, что поняла это еще в те времена, когда встречалась с Ирвином.
- Страшным? Я?! Да быть такого не может! – щекочет меня.
И я не уточняю, что страшными становятся все, кроме тех, кто мне действительно дорог. Он, например, всегда останется для меня самым красивым. В детстве эта любовь выливалась в смутное желание быть к нему как можно ближе – его женой или просто им самим. Изменилось ли что-нибудь сейчас? Да, пожалуй. Но не сильно.
Мы с ним какие-то недолюбленные. О его девушках я ничего не знаю, он очень скрытный в этом смысле, а жениться не собирается пока, как и я, впрочем.
Поэтому вполне логично, что когда я приезжаю, он не может от меня оторваться и жажду прикосновений маскирует естественным для него способом: дарит ими не ласку, а боль. Ну, это я, конечно, утрирую, но стоять рядом со мной спокойно это не для него, руки сами собой тянутся к моим рукам, выламывают пальцы, локтевые суставы, плечи, а ноги осторожно пинают меня в колени. Это как игра, все сопровождается громкими писками-визгами, которые Грэнма, например, вообще не может выносить – морщится и кричит: «Ты же ей ручки вырвешь!». «Вырву ручки, чем будет махать?» - заливается этот мелкий засранец.
Я уже традиционно лежу с ним на ковре в зале, мама с Грэнмой болтают на диване. Я сворачиваюсь в клубок, но он упрямо притягивает мою голову к себе, прижимаясь к моему лбу своим.
- Когда смотришь на человека с такого расстояния, он становится очень-очень страшным, - делюсь наблюдениями я, не считая нужным уточнять, что поняла это еще в те времена, когда встречалась с Ирвином.
- Страшным? Я?! Да быть такого не может! – щекочет меня.
И я не уточняю, что страшными становятся все, кроме тех, кто мне действительно дорог. Он, например, всегда останется для меня самым красивым. В детстве эта любовь выливалась в смутное желание быть к нему как можно ближе – его женой или просто им самим. Изменилось ли что-нибудь сейчас? Да, пожалуй. Но не сильно.