Левый наушник мерз под прозрачным пластиком упаковки на витрине и от нечего делать разглядывал ее - свою соседку, правый наушник. Разглядывал без особого интереса и с нескрываемым раздражением, тихо содрогаясь при мысли о том, что работать им теперь придется вместе, отныне и до конца своих дней. Перспектива провести всю жизнь соединенным этими злосчастными проводками с кем бы то ни было не прельщала его в принципе, но с этим приходилось мириться — такова судьба, чего уж там. Но теперь, когда он смотрел на нее, его охватывало чувство какой-то запредельной тоски — настолько она была невзрачна, настолько скучна и безучастна, настолько... настолько напоминала его самого, хотя в этом он себе не хотел признаваться до последнего. Он усмехнулся про себя — конечно, по другому и не могло быть. Вот она, участь дешевых китайских наушников за сто рублей.
Продолжалось это не так долго — однажды их забрали с прилавка в теплый и тесный карман, и ее жесткий и холодный бок прижимался к нему, а он стоически терпел, пытаясь не обращать внимание на ноющую боль в неаккуратно перекрученном проводе. Ничего, думал он. Переезд — штука тяжелая, но скоро они примутся за работу, а там уж он как-нибудь отвлечется. От этого ее унылого многозначительного молчания, будь оно неладно, которое с каждой секундой раздражало его все больше и больше.
И он отвлекся.
Только совсем не так, как рассчитывал.
И он даже не сразу сообразил, в чем дело. Он, ни о чем не подозревая, сосредоточился на работе, изо всех сил пытаясь совладать со своими дешевыми динамиками, чтобы пропустить через себя звук незамысловатого русского рока, как вдруг он ощутил это. Те же звуки, тот же ритм, которые наполнили его в эту минуту, раздавались откуда-то еще, по ту сторону — и тут он понял, что он не одинок, что в этом мире есть кто-то, кто звучит с ним на одной волне, и этот кто-то — она. И больше никто. Она дополняла его, понимала, его, как никто другой — пусть даже пока не вполне осознанно — и в эту самую секунду он отчетливо ощутил, что она одна способна сделать его существование и его работу чем-то завершенным, по-настоящему полноценным и осмысленным. И пусть он не видел ее, но ему было достаточно услышать этот трепетный звук барабанов, что доносился из ее динамиков, чтобы понять — да, она чувствовала то же самое.
И с того дня все изменилось.
Он с нетерпением ждал вечера, когда теплая хозяйская рука небрежно укладывала их в карман, и они всю ночь лежали, прижавшись друг к другу, и просто молчали, и этого было более чем достаточно. Провода побаливали, но это было неважно, потому что он знал — его провод переплетается с ее, и почему-то думать об этом было очень тепло и приятно. А утром он просыпался от страшной боли, когда хозяйская рука нещадно драла провода, пытаясь распутать образовавшийся за ночь клубок, но это тоже было неважно, потому что он знал, что скоро начнется музыка, и он услышит ее, и будет играть сам, и больше в этой жизни ему было решительным счетом ничего не надо.
Он и сам не понял, как оно закончилось. Он никогда не думал о том, что когда-нибудь это сможет закончиться. Когда однажды она начала хрипеть и запинаться, он даже было подумал, что что-то не то с записью — но нет, проблема была в ней. Она была слишком слаба, и ее провод попросту не выдержал ежедневных издевательств. С каждым днем это слышалось все отчетливей, и у него внутри все сжималось при мысли о том, что он ничего не может сделать. А потом она затихла навсегда.
И больше левый наушник не думал ни о своей работе, ни о динамиках, ни о незамысловатом русском роке. Он уже знал, что осталось ему недолго, что вечером они дойдут до ларька у метро и теплая хозяйская рука возьмет с прилавка уже другие дешевые китайские наушники, а он и холодное тело его возлюбленной отправятся в ближайшую урну. Пускай. Левому наушнику было уже все равно.

(с)  Стокли