В хорошей постели надо спать голым.
Будильник зазвенел в четыре утра. Плохо соображая, где находится, Люк вяло потянулся за одеждой, выполз в прихожую. Когда он, сидя прямо на полу, натягивал ботинки, тихо ступая босыми ногами по полу, показался Сорен.
- Куда ты? – хрипло спросил он, запахивая полы халата.
- На работу, - хмыкнул Люк. – Ящики сами себя не разгрузят. С должности официанта в ночной забегаловке меня и так уже уволили.
Сорен вздохнул, присаживаясь на корточки:
- Бросай, а? Живи у меня, работай как человек шестьдесят часов в неделю, а не двадцать пять в сутки. Ты себя хоть в зеркало видел?
- Видел. Не нравлюсь? – Люк невесело улыбнулся, отвернувшись. - Знаешь Сорен, если так уж не терпится помочь кому-нибудь, помоги своему брату. Он у тебя тоже на улице остался. Слышал краем уха, как он жаловался на дороговизну отелей и отсутствие друзей в городе…
- Вот уж кто никогда не дождется моей помощи, так это Клод, - резко, но тихо, чтобы не разбудить дочь, выдыхает Сорен. Люк только вопросительно приподнимает брови. – Он сломал мне жизнь, оставил Шарлин без матери! Наша мать умерла от горя и стыда за своего младшего сына. А теперь он возвращается сюда, и ты предлагаешь его простить? Никогда этого не будет. Никогда.
- Как знаешь, - Люк поднимается и открывает входную дверь. – Ваши отношения меня не касаются, а мне твоих подачек не нужно.
- Парни-и… - мечтательно закатывает глаза Луиджи. – Я на днях такую цыпу подцепил!
- А вот у нас на Окинаве не принято говорить о…
- Правь я бал на вашей Окинаве, - цедит Люк, перебивая японца, - я отрезал бы все ваши длинные языки под самый корень.
Окинава чуть улыбается в ответ – конечно, больше Сорену не от кого было узнать, что Люка выгнали из съемной комнаты – и качает головой. В девятнадцать лет так естественно быть упрямым и гордым. Но когда каменные джунгли перемелют тебя в своей мясорубке, расплющат своим гидравлическим прессом, превратив в тонкий и совсем уже не гордый блинчик, приходится запеть по-другому.
- Куда ты? – хрипло спросил он, запахивая полы халата.
- На работу, - хмыкнул Люк. – Ящики сами себя не разгрузят. С должности официанта в ночной забегаловке меня и так уже уволили.
Сорен вздохнул, присаживаясь на корточки:
- Бросай, а? Живи у меня, работай как человек шестьдесят часов в неделю, а не двадцать пять в сутки. Ты себя хоть в зеркало видел?
- Видел. Не нравлюсь? – Люк невесело улыбнулся, отвернувшись. - Знаешь Сорен, если так уж не терпится помочь кому-нибудь, помоги своему брату. Он у тебя тоже на улице остался. Слышал краем уха, как он жаловался на дороговизну отелей и отсутствие друзей в городе…
- Вот уж кто никогда не дождется моей помощи, так это Клод, - резко, но тихо, чтобы не разбудить дочь, выдыхает Сорен. Люк только вопросительно приподнимает брови. – Он сломал мне жизнь, оставил Шарлин без матери! Наша мать умерла от горя и стыда за своего младшего сына. А теперь он возвращается сюда, и ты предлагаешь его простить? Никогда этого не будет. Никогда.
- Как знаешь, - Люк поднимается и открывает входную дверь. – Ваши отношения меня не касаются, а мне твоих подачек не нужно.
- Парни-и… - мечтательно закатывает глаза Луиджи. – Я на днях такую цыпу подцепил!
- А вот у нас на Окинаве не принято говорить о…
- Правь я бал на вашей Окинаве, - цедит Люк, перебивая японца, - я отрезал бы все ваши длинные языки под самый корень.
Окинава чуть улыбается в ответ – конечно, больше Сорену не от кого было узнать, что Люка выгнали из съемной комнаты – и качает головой. В девятнадцать лет так естественно быть упрямым и гордым. Но когда каменные джунгли перемелют тебя в своей мясорубке, расплющат своим гидравлическим прессом, превратив в тонкий и совсем уже не гордый блинчик, приходится запеть по-другому.
